Внутри каждой клетки вашего тела есть гены, и наверняка вы думаете, что они принадлежат исключительно вам. До недавнего времени так и было, но в последние несколько лет все больше фрагментов человеческой ДНК защищены патентами различных компаний, которые могут использовать их по своему усмотрению. И хотя де-факто гены внутри вас – все еще ваши, де-юре использовать их себе во благо вы можете только при посредничестве сторонних людей – причем за большие деньги.
Патент – это охранный документ, который дает право владельцу эксклюзивно использовать свое изобретение в течение определенного периода времени. Если при помощи запатентованной вещи можно извлечь прибыль (а именно ради этого и затеваются все истории с патентованием), то все желающие производить эту вещь должны будут купить у владельца патента право на его использование.
Прародители нынешних патентов существовали еще в Древней Греции, а в более или менее современном виде эта привилегия оформилась к концу XV века. Но настоящий расцвет патентования начался в эпоху промышленных революций, когда человечество, наконец, в полную силу взялось за изучение природы, и на рынке стали регулярно появляться новые изобретения. Патентные законодательства разных государств совершенствовались и усложнялись, стремясь, с одной стороны, обеспечить максимальную защиту прав изобретателя, а с другой – не допустить наложения запретов на использование всего подряд.
Правила выдачи патентов варьируются от страны к стране, но все они требуют, чтобы претендующие на бумагу гражданин или компания имели самое непосредственное отношение к тому объекту, который они предоставляют на рассмотрение бюро. В предыдущем предложении намеренно не использовано слово "изобретатель", потому что в некоторых случаях – например, при патентовании генетических объектов – говорить об изобретении можно лишь с очень большой натяжкой.
Вовремя полученные патенты позволяют их обладателям обогатиться за короткий срок – разумеется, если запатентованное изобретение действительно имеет какую-то ценность и автор сумеет грамотно ею распорядиться. Поэтому неудивительно, что изобретатели стремились получить "охранные грамоты" на любой плод своих интеллектуальных усилий. В списках запатентованных объектов разных стран можно найти устройство для глажения домашних животных, охлаждающую шляпу для жаркой погоды или бюстгальтер, специально приспособленный для переноски жидкостей.
Когда биология и медицина продвинулись чуть дальше изготовления зелья из летучих мышей и кровопускания, авторы новых открытий в этих сферах тоже стали пытаться оградить их патентами. Первым запатентованным объектом, полученным на основе человеческого материала, в 1906 году стал гормон надпочечников адреналин. Практически сразу же возможность выдачи подобного патента была оспорена в суде. Процесс Парк-Девиса против Малфорда (Parke-Davis versus Mulford) долгое время считался первым прецедентом, поставившим вопрос о законности получения исключительных прав на использование чего-то, созданного не человеком, а природой.
Однако более детальный анализ исторических документов показал, что сакраментального решения о том, что выделенный и очищенный адреналин – это уже не творение природы, а созданный человеком продукт (и значит, он подлежит патентованию), в ходе процесса вынесено не было. В реальности суть тяжбы сводилась к конфликту двух производителей, практически одновременно выпустивших на рынок очень похожие препараты. Тем не менее, на этот процесс очень любят ссылаться в дискуссиях о том, насколько оправдана и разумна практика патентования биообъектов.
В 1923 году университет Торонто за один доллар выкупил у биохимика Фредерика Бантинга патент на инсулин, также выделенный из желез животных и очищенный от примесей. Позже были запатентованы витамин B12 и некоторые другие биологически активные соединения. А в XX веке, когда исследователям стала очевидна основополагающая роль ДНК, началась эпопея с патентованием генетических материалов.
Первый патент на дезоксирибонуклеиновые кислоты был получен в 1980 году: Стэнфордский университет закрепил за собой право использовать разработанную в лабораториях Стэнли Коэна и Герберта Боера технологию создания рекомбинантных ДНК, которая позволяла вносить разнообразные изменения в геномы живых организмов.
В том же году состоялся знаменитый процесс Даймонда против Чакрабарти (Diamond versus Chakrabarty), по итогам которого Верховный суд США решил, что живые организмы могут быть объектом патентования в том случае, если они были изменены человеком. Поводом к разбирательству стал патент, полученный американским микробиологом индийского происхождения Анандой Чакрабарти на созданных им генетически модифицированных бактерий Pseudomonas, которые могли расщеплять сырую нефть. Разные инстанции принимали решения то в пользу ученого, то против него, но значимым для будущих процессов стал итоговый вердикт.
Заключение суда (принятое пятью голосами против четырех) стимулировало бум патентования всевозможных генетически модифицированных организмов: от вирусов и бактерий до растений, животных и культур клеток. Последним этапом стало патентование генов – участков ДНК, кодирующих те или иные белки организма.
Процесс такого генетического "огораживания" был стихийным, поэтому годами никто не представлял себе масштабов происходящего. Первая более или менее системная оценка, да и то – только для Homo sapiens, была проведена в 2005 году. Выяснилось, что ученые и биомедицинские компании владеют правами на 20 процентов (sic!) всех известных человеческих генов. Какова эта доля сегодня – неизвестно.
Далекие от биологии люди узнали о том, что их гены уже давно кому-то принадлежат, в начале 2000-х годов, когда начались процессы о патентах на гены BRCA1 и BRCA2. Мутации в этих генах существенно повышают риск развития рака груди и яичников у женщин. Биотехнологическая и диагностическая компания Myriad Genetics в 1998-м и 2000-м годах соответственно запатентовала эти два гена, а также их мутантные варианты и методики выявления мутаций. А уже в 2001 году лаборатории, занимающиеся диагностическим тестированием на изменения в генах BRCA, получили письма с требованием прекратить все работы или выплатить Myriad причитающиеся отчисления.
Адресаты писем, а также правозащитные и общественные организации с такой постановкой вопроса не согласились и подали на компанию в суд. Разбирательства тянулись много лет, причем большая часть решений выносилась в пользу Myriad. Истцы упорно оспаривали вердикты, и очередной этап слушаний завершился 17 августа 2012 года. Апелляционный суд вновь счел, что патентные права биотехнологической компании на гены BRCA1 и BRCA2 законны.
Идея присваивать права на чьи-либо гены выглядит дикой и, более того, законодательства большинства стран прямо запрещают патентовать то, что было создано природой (и законы природы тоже). Эти доводы неоднократно высказывались в судах и общественных дискуссиях, но пока патентное лобби успешно отбивает все нападки. Аргументы тех, кто считает, что права на использование генов внутри нас или целых живых организмов можно застолбить при помощи каких-либо документов, не лишены логики и даже некоторого изящества.
ДНК живых существ создана природой? – Так мы же патентуем не ту ДНК, что находится внутри клеток, а выделенные и очищенные молекулы, содержащие только искомые гены. В природе такие молекулы не встречаются – соответственно, их можно считать творением человека. Якобы подлежащие патентованию животные и культуры клеток были порождены не человеком, а появились на свет в результате естественных процессов? – Человек внес в геномы этих созданий определенные изменения (чаще всего патенты получают на генетически модифицированные организмы), значит, в природе они не существуют, а являются творениями людей. Это соображение использовалось еще во времена Луи Пастера: в 1873 году он запатентовал дрожжевой штамм, заявив, что "дрожжи, свободные ото всех паразитов и инфекций, являются промышленным изделием". По мнению сторонников отчуждаемости прав на использование биологических объектов, на их стороне стоит базовый патентный закон США, в пункте 101 которого (в толковании американского Конгресса) утверждается, что объектом патентования может быть "все, что есть под солнцем и создано человеком".
Для граждан, напуганных малоприятной перспективой оказаться связанными патентами на все вокруг, в том числе и на части собственного организма, у лоббистов есть одно утешение. Все то же патентное право США, как и аналогичные документы других государств, требует, чтобы патентуемый объект имел некую полезность. В случае с закреплением прав на молекулы ДНК это означает, что битва будет разворачиваться за гены, кодирующие самые важные для здоровья человека белки, и за методы выявления мутаций в них.
"Впервые идея патентовать гены, вернее, последовательности фрагментов экспрессируемых генов пришла в голову Крейгу Вентеру (одиозный американский биохимик, внесший существенный вклад в расшифровку генома человека и недавно заявивший о создании организма с искусственным геномом. По другим данным, и в своей автобиографии Вентер выступал против патентования генов – прим.), еще когда он работал в NIH (Национальный институт здоровья США). Тогда по этому поводу был большой шум (как раз в связи с "полезностью" патентуемых последовательностей); кончилось дело тем, что Вентер ушел из NIH и создал частный институт геномных исследований", – комментирует ситуацию с патентами биолог Константин Северинов, профессор университета Ратгерса (США), заведующий лабораториями в Институте молекулярной генетики РАН и Институте биологии гена РАН.
Тенденция вполне оформилась уже к 2005 году: запатентованные фрагменты ДНК распределены по геному крайне неравномерно: участки с неизвестной функцией или гены, не связанные со здоровьем, никому не интересны, а на другие куски генома приходится аж по два десятка патентов.
Рекордсменами по количеству оформленных на них бумажек стали гены BMP7 и CDKN2A. Продукт гена BMP7 – это так называемый остеогенный белок, способный стимулировать формирование хрящей и костей, а белок, кодируемый геном CDKN2A, подавляет рост опухолей. "В случае с последовательностями генов, кодирующих фармакологически важные мишени, а также с трехмерными структурами самих белков-мишеней, потенциальная "полезность" совершенно очевидна: это и диагностика, и разработка новых лекарств и много чего другого. Бремя доказательства полезности лежит на заявителях, и если, например, патентный офис США признает, что в заявке есть новизна, неочевидность и полезность, то никакой причины не выдать патент нет", – говорит Северинов.
По мнению сторонников патентования, такой дисбаланс в патентовании генов не принесет вреда: закон требует, чтобы держатель патента максимально раскрывал информацию о своем изобретении (хотя в биологии и так принято раскрывать результаты своих исследований и наработок – иначе научное сообщество их просто не признает). Подобная открытость должна стимулировать специалистов из смежных областей как можно активнее заниматься исследованиями "вокруг" предмета патентования, чтобы в перспективе тоже что-нибудь изобрести, застолбить свои права и получать прибыль.
На деле же ограничение прав на использование какого-либо гена скорее отбивает у других ученых желание заниматься его исследованием. Запатентованная последовательность ДНК уже существует, и изобрести что-нибудь "вокруг" нее, не нарушив чужих прав, довольно затруднительно, а судебные издержки бывают существенными.
При этом до сих пор держатели патентов на биообъекты не трогали чисто фундаментальные лаборатории: многие компании разработали специальные лицензионные соглашения, позволяющие исследователям продолжать изучать спорные гены. Неизвестно, какой процент лабораторий эти соглашения подписывают, но пока ни одного громкого разбирательства о нарушении учеными прав патентообладателей не было.
"К счастью, патенты часто предусматривают возможность исследований. Фундаментальная наука охотно этим пользуется. Но если выходит вдруг что-то полезное, то продать его сложно. Ученые, особенно те, которые занимаются фундаментальными исследованиями, как правило, неважные коммерсанты", – отмечает Руслана Радчук, молекулярный биолог, научный сотрудник Института растительной генетики и исследований культурных растений в Германии.
Лабораториям при фармакологических и биотехнологических фирмах приходится куда тяжелее: за их деятельностью держатели прав на биообъекты следят очень пристально. При этом наука в подобных лабораториях делается вполне "настоящая", пусть и с медицинским уклоном. Северинов полагает, что на ситуацию стоит взглянуть с другой стороны:
"Лицензионные отчисления за использование информации, которая позволяет сэкономить время, справедливы, так как компания использует для своего коммерческого проекта сведения, полученные не ей, и за это надо платить".
Радчук не согласна с такой точкой зрения: "Я наивно полагаю, что наука и знания – это общественный, так сказать, народный продукт. Это то, что рождает человеческий интеллект и передается от поколения к поколению, из уст в уста. Если бы та первая обезьяна, которая придумала палкой расколоть орех, запатентовала метод и инструмент и ограничила его использование для других сородичей (только потому, что она была первая) или предлагала услугу колки за новые орехи, то вряд ли бы человечество развилось бы во что-то осмысленное".
Есть у тех, кто считает, что патентовать гены и методики их изучения или обнаружения недопустимо, и совсем "приземленный" аргумент. Компании, владеющие такими патентами на медицински значимые фрагменты ДНК, могут устанавливать любые цены на диагностику соответствующих отклонений. В своем обращении, выпущенном после оглашения очередного вердикта суда по делу Myriad Genetics, фирма подчеркивает, что цены на анализы мутаций в генах BRCA1 и BRCA2 вовсе "не непомерно высокие". В численном выражении это означает три тысячи долларов за анализ (в США). Проведение теста может частично или полностью покрывать медицинская страховка, но далеко не все компании соглашаются включить этот анализ в предлагаемый пакет.
Наконец, практика патентования генов и другого генетического материала неизбежно ставит вопрос об авторстве изобретения. Для того чтобы сотрудники Myriad Genetics могли выделить и очистить гены BRCA1 и BRCA2, тысячи ученых в институтах и университетах разных стран долгие годы за государственные деньги изучали закономерности появления и роста опухолей, роль этих генов в развитии рака груди, а также общие принципы выделения и работы с генами. Впрочем, любое изобретение делается не в вакууме, а использует предыдущие наработки в соответствующей области, и гораздо интереснее разобраться, как компании распоряжаются теми научными данными, которые были получены за годы эксклюзивного "пользования" запатентованными генами.
Статистика частоты обнаружения тех или иных мутаций у людей разного возраста или расы помогла бы ученым глубже понять механизмы развития заболеваний и в будущем разработать более эффективные средства профилактики и лечения. Однако компании неохотно делятся такими данными, и, опять же, далеко не все ученые захотят тратить усилия на их изучение, учитывая, что за собственную работу, очень возможно, придется "отстегивать" держателю патентов.
Еще один "побочный эффект" патентования: методика, право на которую закрепила за собой какая-либо компания, может оказаться несовершенной (например, по некоторым данным, у анализов, разработанных Myriad Genetics, доля ложноотрицательных ответов составляла до 12 процентов). Поскольку разработка новой методики может тормозиться из-за нежелания других компаний выплачивать отчисления или покупать патент, патентообладателям приходится совершенствовать свои методы в одиночку, что, разумеется, не радует потенциальных пациентов.
Для описания этих последствий использования патентов на биотехнологии (и не только) был придуман специальный термин – трагедия антиобщин. Суть трагедии в том, что действия обладателей исключительных прав на что-либо (а обладатели ради увеличения прибыли работают только на себя) приводят к неоптимальному расходованию общего ресурса. Впрочем, даже противники патентования признают, что трагедия антиобщин, если и проявилась, то пока не очень значительно.
Медицина – не единственная область, где процветает генетическое патентование. Едва ли не больше подобных патентов выдано на объекты, используемые в сельском хозяйстве. Будущие патентодержатели стремятся закрепить свои права примерно на те же вещи, что и биотехнологические фирмы: фрагменты генома, способы его модификации и полученные методами генной инженерии новых сортов – более урожайных, более устойчивых к вредителям и так далее.
Патентование нового сорта с конкретными мутациями кажется более обоснованным, чем закрепление прав на изучение присутствующего у всех людей гена, однако без скандалов не обходится и тут. "Если патент фиксирует право на технологию, новый сорт растения и его производство и продажу – это обычная практика. Но если патент на сорт, ГМО или наследуемый признак ограничивает возможности научного исследования или использование сорта в дальнейших скрещиваниях, то это, на мой взгляд, недопустимо", – считает Радчук. Впрочем, споры чаще всего касаются незаконного использования запатентованных ГМО-животных или растений.
Сторонники патентов считают, что эти документы неправильно рассматривать как нечто ограничивающее развитие того или иного продукта.
"Такая точка зрения характерна для России, но, в общем-то, ситуация скорее обратная: патенты регулируют права интеллектуальной собственности (и сами при этом являются товаром) и стимулируют получение финансирования и проведение прикладных исследований компаниями, обладающими патентами или покупающими права на их использование", – говорит Северинов.
"Наверное, патентование в целом – важный механизм регулирования правовых имущественных отношений, – соглашается Радчук. – И технологии можно патентовать: во всяком случае, сейчас это вряд ли будет служить тормозом. Наоборот, в биотехнологии наработано и открыто намного больше ценного и интересного, чем допущено на рынок. Но лично я против патентования генетического материала. Его еще изучать и изучать. Чем раньше прекратить патентование генов, тем лучше для нас всех, как бы ни изощрялись юристы в формулировках".
Очевидно, что по мере развития молекулярно-биологических технологий и изучения роли наследственности в развитии заболеваний количество запатентованных генов, мутаций и методов их анализа будет только расти. Параллельно будет увеличиваться и количество недовольных, полагающих, что массовое патентование биообъектов приведет к серьезному замедлению исследований. И, думается, самые громкие баталии еще впереди.
Алхимия капитализма
Патент – это охранный документ, который дает право владельцу эксклюзивно использовать свое изобретение в течение определенного периода времени. Если при помощи запатентованной вещи можно извлечь прибыль (а именно ради этого и затеваются все истории с патентованием), то все желающие производить эту вещь должны будут купить у владельца патента право на его использование.
Прародители нынешних патентов существовали еще в Древней Греции, а в более или менее современном виде эта привилегия оформилась к концу XV века. Но настоящий расцвет патентования начался в эпоху промышленных революций, когда человечество, наконец, в полную силу взялось за изучение природы, и на рынке стали регулярно появляться новые изобретения. Патентные законодательства разных государств совершенствовались и усложнялись, стремясь, с одной стороны, обеспечить максимальную защиту прав изобретателя, а с другой – не допустить наложения запретов на использование всего подряд.
Правила выдачи патентов варьируются от страны к стране, но все они требуют, чтобы претендующие на бумагу гражданин или компания имели самое непосредственное отношение к тому объекту, который они предоставляют на рассмотрение бюро. В предыдущем предложении намеренно не использовано слово "изобретатель", потому что в некоторых случаях – например, при патентовании генетических объектов – говорить об изобретении можно лишь с очень большой натяжкой.
Вовремя полученные патенты позволяют их обладателям обогатиться за короткий срок – разумеется, если запатентованное изобретение действительно имеет какую-то ценность и автор сумеет грамотно ею распорядиться. Поэтому неудивительно, что изобретатели стремились получить "охранные грамоты" на любой плод своих интеллектуальных усилий. В списках запатентованных объектов разных стран можно найти устройство для глажения домашних животных, охлаждающую шляпу для жаркой погоды или бюстгальтер, специально приспособленный для переноски жидкостей.
Когда биология и медицина продвинулись чуть дальше изготовления зелья из летучих мышей и кровопускания, авторы новых открытий в этих сферах тоже стали пытаться оградить их патентами. Первым запатентованным объектом, полученным на основе человеческого материала, в 1906 году стал гормон надпочечников адреналин. Практически сразу же возможность выдачи подобного патента была оспорена в суде. Процесс Парк-Девиса против Малфорда (Parke-Davis versus Mulford) долгое время считался первым прецедентом, поставившим вопрос о законности получения исключительных прав на использование чего-то, созданного не человеком, а природой.
Однако более детальный анализ исторических документов показал, что сакраментального решения о том, что выделенный и очищенный адреналин – это уже не творение природы, а созданный человеком продукт (и значит, он подлежит патентованию), в ходе процесса вынесено не было. В реальности суть тяжбы сводилась к конфликту двух производителей, практически одновременно выпустивших на рынок очень похожие препараты. Тем не менее, на этот процесс очень любят ссылаться в дискуссиях о том, насколько оправдана и разумна практика патентования биообъектов.
В 1923 году университет Торонто за один доллар выкупил у биохимика Фредерика Бантинга патент на инсулин, также выделенный из желез животных и очищенный от примесей. Позже были запатентованы витамин B12 и некоторые другие биологически активные соединения. А в XX веке, когда исследователям стала очевидна основополагающая роль ДНК, началась эпопея с патентованием генетических материалов.
Право на гены
Первый патент на дезоксирибонуклеиновые кислоты был получен в 1980 году: Стэнфордский университет закрепил за собой право использовать разработанную в лабораториях Стэнли Коэна и Герберта Боера технологию создания рекомбинантных ДНК, которая позволяла вносить разнообразные изменения в геномы живых организмов.
В том же году состоялся знаменитый процесс Даймонда против Чакрабарти (Diamond versus Chakrabarty), по итогам которого Верховный суд США решил, что живые организмы могут быть объектом патентования в том случае, если они были изменены человеком. Поводом к разбирательству стал патент, полученный американским микробиологом индийского происхождения Анандой Чакрабарти на созданных им генетически модифицированных бактерий Pseudomonas, которые могли расщеплять сырую нефть. Разные инстанции принимали решения то в пользу ученого, то против него, но значимым для будущих процессов стал итоговый вердикт.
Заключение суда (принятое пятью голосами против четырех) стимулировало бум патентования всевозможных генетически модифицированных организмов: от вирусов и бактерий до растений, животных и культур клеток. Последним этапом стало патентование генов – участков ДНК, кодирующих те или иные белки организма.
Процесс такого генетического "огораживания" был стихийным, поэтому годами никто не представлял себе масштабов происходящего. Первая более или менее системная оценка, да и то – только для Homo sapiens, была проведена в 2005 году. Выяснилось, что ученые и биомедицинские компании владеют правами на 20 процентов (sic!) всех известных человеческих генов. Какова эта доля сегодня – неизвестно.
Далекие от биологии люди узнали о том, что их гены уже давно кому-то принадлежат, в начале 2000-х годов, когда начались процессы о патентах на гены BRCA1 и BRCA2. Мутации в этих генах существенно повышают риск развития рака груди и яичников у женщин. Биотехнологическая и диагностическая компания Myriad Genetics в 1998-м и 2000-м годах соответственно запатентовала эти два гена, а также их мутантные варианты и методики выявления мутаций. А уже в 2001 году лаборатории, занимающиеся диагностическим тестированием на изменения в генах BRCA, получили письма с требованием прекратить все работы или выплатить Myriad причитающиеся отчисления.
Адресаты писем, а также правозащитные и общественные организации с такой постановкой вопроса не согласились и подали на компанию в суд. Разбирательства тянулись много лет, причем большая часть решений выносилась в пользу Myriad. Истцы упорно оспаривали вердикты, и очередной этап слушаний завершился 17 августа 2012 года. Апелляционный суд вновь счел, что патентные права биотехнологической компании на гены BRCA1 и BRCA2 законны.
За и против
Идея присваивать права на чьи-либо гены выглядит дикой и, более того, законодательства большинства стран прямо запрещают патентовать то, что было создано природой (и законы природы тоже). Эти доводы неоднократно высказывались в судах и общественных дискуссиях, но пока патентное лобби успешно отбивает все нападки. Аргументы тех, кто считает, что права на использование генов внутри нас или целых живых организмов можно застолбить при помощи каких-либо документов, не лишены логики и даже некоторого изящества.
ДНК живых существ создана природой? – Так мы же патентуем не ту ДНК, что находится внутри клеток, а выделенные и очищенные молекулы, содержащие только искомые гены. В природе такие молекулы не встречаются – соответственно, их можно считать творением человека. Якобы подлежащие патентованию животные и культуры клеток были порождены не человеком, а появились на свет в результате естественных процессов? – Человек внес в геномы этих созданий определенные изменения (чаще всего патенты получают на генетически модифицированные организмы), значит, в природе они не существуют, а являются творениями людей. Это соображение использовалось еще во времена Луи Пастера: в 1873 году он запатентовал дрожжевой штамм, заявив, что "дрожжи, свободные ото всех паразитов и инфекций, являются промышленным изделием". По мнению сторонников отчуждаемости прав на использование биологических объектов, на их стороне стоит базовый патентный закон США, в пункте 101 которого (в толковании американского Конгресса) утверждается, что объектом патентования может быть "все, что есть под солнцем и создано человеком".
Для граждан, напуганных малоприятной перспективой оказаться связанными патентами на все вокруг, в том числе и на части собственного организма, у лоббистов есть одно утешение. Все то же патентное право США, как и аналогичные документы других государств, требует, чтобы патентуемый объект имел некую полезность. В случае с закреплением прав на молекулы ДНК это означает, что битва будет разворачиваться за гены, кодирующие самые важные для здоровья человека белки, и за методы выявления мутаций в них.
"Впервые идея патентовать гены, вернее, последовательности фрагментов экспрессируемых генов пришла в голову Крейгу Вентеру (одиозный американский биохимик, внесший существенный вклад в расшифровку генома человека и недавно заявивший о создании организма с искусственным геномом. По другим данным, и в своей автобиографии Вентер выступал против патентования генов – прим.), еще когда он работал в NIH (Национальный институт здоровья США). Тогда по этому поводу был большой шум (как раз в связи с "полезностью" патентуемых последовательностей); кончилось дело тем, что Вентер ушел из NIH и создал частный институт геномных исследований", – комментирует ситуацию с патентами биолог Константин Северинов, профессор университета Ратгерса (США), заведующий лабораториями в Институте молекулярной генетики РАН и Институте биологии гена РАН.
Тенденция вполне оформилась уже к 2005 году: запатентованные фрагменты ДНК распределены по геному крайне неравномерно: участки с неизвестной функцией или гены, не связанные со здоровьем, никому не интересны, а на другие куски генома приходится аж по два десятка патентов.
Рекордсменами по количеству оформленных на них бумажек стали гены BMP7 и CDKN2A. Продукт гена BMP7 – это так называемый остеогенный белок, способный стимулировать формирование хрящей и костей, а белок, кодируемый геном CDKN2A, подавляет рост опухолей. "В случае с последовательностями генов, кодирующих фармакологически важные мишени, а также с трехмерными структурами самих белков-мишеней, потенциальная "полезность" совершенно очевидна: это и диагностика, и разработка новых лекарств и много чего другого. Бремя доказательства полезности лежит на заявителях, и если, например, патентный офис США признает, что в заявке есть новизна, неочевидность и полезность, то никакой причины не выдать патент нет", – говорит Северинов.
По мнению сторонников патентования, такой дисбаланс в патентовании генов не принесет вреда: закон требует, чтобы держатель патента максимально раскрывал информацию о своем изобретении (хотя в биологии и так принято раскрывать результаты своих исследований и наработок – иначе научное сообщество их просто не признает). Подобная открытость должна стимулировать специалистов из смежных областей как можно активнее заниматься исследованиями "вокруг" предмета патентования, чтобы в перспективе тоже что-нибудь изобрести, застолбить свои права и получать прибыль.
На деле же ограничение прав на использование какого-либо гена скорее отбивает у других ученых желание заниматься его исследованием. Запатентованная последовательность ДНК уже существует, и изобрести что-нибудь "вокруг" нее, не нарушив чужих прав, довольно затруднительно, а судебные издержки бывают существенными.
При этом до сих пор держатели патентов на биообъекты не трогали чисто фундаментальные лаборатории: многие компании разработали специальные лицензионные соглашения, позволяющие исследователям продолжать изучать спорные гены. Неизвестно, какой процент лабораторий эти соглашения подписывают, но пока ни одного громкого разбирательства о нарушении учеными прав патентообладателей не было.
"К счастью, патенты часто предусматривают возможность исследований. Фундаментальная наука охотно этим пользуется. Но если выходит вдруг что-то полезное, то продать его сложно. Ученые, особенно те, которые занимаются фундаментальными исследованиями, как правило, неважные коммерсанты", – отмечает Руслана Радчук, молекулярный биолог, научный сотрудник Института растительной генетики и исследований культурных растений в Германии.
Лабораториям при фармакологических и биотехнологических фирмах приходится куда тяжелее: за их деятельностью держатели прав на биообъекты следят очень пристально. При этом наука в подобных лабораториях делается вполне "настоящая", пусть и с медицинским уклоном. Северинов полагает, что на ситуацию стоит взглянуть с другой стороны:
"Лицензионные отчисления за использование информации, которая позволяет сэкономить время, справедливы, так как компания использует для своего коммерческого проекта сведения, полученные не ей, и за это надо платить".
Радчук не согласна с такой точкой зрения: "Я наивно полагаю, что наука и знания – это общественный, так сказать, народный продукт. Это то, что рождает человеческий интеллект и передается от поколения к поколению, из уст в уста. Если бы та первая обезьяна, которая придумала палкой расколоть орех, запатентовала метод и инструмент и ограничила его использование для других сородичей (только потому, что она была первая) или предлагала услугу колки за новые орехи, то вряд ли бы человечество развилось бы во что-то осмысленное".
Есть у тех, кто считает, что патентовать гены и методики их изучения или обнаружения недопустимо, и совсем "приземленный" аргумент. Компании, владеющие такими патентами на медицински значимые фрагменты ДНК, могут устанавливать любые цены на диагностику соответствующих отклонений. В своем обращении, выпущенном после оглашения очередного вердикта суда по делу Myriad Genetics, фирма подчеркивает, что цены на анализы мутаций в генах BRCA1 и BRCA2 вовсе "не непомерно высокие". В численном выражении это означает три тысячи долларов за анализ (в США). Проведение теста может частично или полностью покрывать медицинская страховка, но далеко не все компании соглашаются включить этот анализ в предлагаемый пакет.
Наконец, практика патентования генов и другого генетического материала неизбежно ставит вопрос об авторстве изобретения. Для того чтобы сотрудники Myriad Genetics могли выделить и очистить гены BRCA1 и BRCA2, тысячи ученых в институтах и университетах разных стран долгие годы за государственные деньги изучали закономерности появления и роста опухолей, роль этих генов в развитии рака груди, а также общие принципы выделения и работы с генами. Впрочем, любое изобретение делается не в вакууме, а использует предыдущие наработки в соответствующей области, и гораздо интереснее разобраться, как компании распоряжаются теми научными данными, которые были получены за годы эксклюзивного "пользования" запатентованными генами.
Статистика частоты обнаружения тех или иных мутаций у людей разного возраста или расы помогла бы ученым глубже понять механизмы развития заболеваний и в будущем разработать более эффективные средства профилактики и лечения. Однако компании неохотно делятся такими данными, и, опять же, далеко не все ученые захотят тратить усилия на их изучение, учитывая, что за собственную работу, очень возможно, придется "отстегивать" держателю патентов.
Еще один "побочный эффект" патентования: методика, право на которую закрепила за собой какая-либо компания, может оказаться несовершенной (например, по некоторым данным, у анализов, разработанных Myriad Genetics, доля ложноотрицательных ответов составляла до 12 процентов). Поскольку разработка новой методики может тормозиться из-за нежелания других компаний выплачивать отчисления или покупать патент, патентообладателям приходится совершенствовать свои методы в одиночку, что, разумеется, не радует потенциальных пациентов.
Для описания этих последствий использования патентов на биотехнологии (и не только) был придуман специальный термин – трагедия антиобщин. Суть трагедии в том, что действия обладателей исключительных прав на что-либо (а обладатели ради увеличения прибыли работают только на себя) приводят к неоптимальному расходованию общего ресурса. Впрочем, даже противники патентования признают, что трагедия антиобщин, если и проявилась, то пока не очень значительно.
Растения
Медицина – не единственная область, где процветает генетическое патентование. Едва ли не больше подобных патентов выдано на объекты, используемые в сельском хозяйстве. Будущие патентодержатели стремятся закрепить свои права примерно на те же вещи, что и биотехнологические фирмы: фрагменты генома, способы его модификации и полученные методами генной инженерии новых сортов – более урожайных, более устойчивых к вредителям и так далее.
Патентование нового сорта с конкретными мутациями кажется более обоснованным, чем закрепление прав на изучение присутствующего у всех людей гена, однако без скандалов не обходится и тут. "Если патент фиксирует право на технологию, новый сорт растения и его производство и продажу – это обычная практика. Но если патент на сорт, ГМО или наследуемый признак ограничивает возможности научного исследования или использование сорта в дальнейших скрещиваниях, то это, на мой взгляд, недопустимо", – считает Радчук. Впрочем, споры чаще всего касаются незаконного использования запатентованных ГМО-животных или растений.
* * *
Сторонники патентов считают, что эти документы неправильно рассматривать как нечто ограничивающее развитие того или иного продукта.
"Такая точка зрения характерна для России, но, в общем-то, ситуация скорее обратная: патенты регулируют права интеллектуальной собственности (и сами при этом являются товаром) и стимулируют получение финансирования и проведение прикладных исследований компаниями, обладающими патентами или покупающими права на их использование", – говорит Северинов.
"Наверное, патентование в целом – важный механизм регулирования правовых имущественных отношений, – соглашается Радчук. – И технологии можно патентовать: во всяком случае, сейчас это вряд ли будет служить тормозом. Наоборот, в биотехнологии наработано и открыто намного больше ценного и интересного, чем допущено на рынок. Но лично я против патентования генетического материала. Его еще изучать и изучать. Чем раньше прекратить патентование генов, тем лучше для нас всех, как бы ни изощрялись юристы в формулировках".
Очевидно, что по мере развития молекулярно-биологических технологий и изучения роли наследственности в развитии заболеваний количество запатентованных генов, мутаций и методов их анализа будет только расти. Параллельно будет увеличиваться и количество недовольных, полагающих, что массовое патентование биообъектов приведет к серьезному замедлению исследований. И, думается, самые громкие баталии еще впереди.
