Образ Ивана Грозного
В отечественной мысли на протяжении последних веков не умолкают споры о личности русского Царя Иоанна IV Васильевича, прозванного в народе Грозным. Со всех сторон мы слышим разные голоса, то осуждающие и проклинающие государя, то защищающие и прославляющие его.
Кто же он: садист-кровопийца или благоверный правитель, грозный лишь для врагов Православия и России?
Вопрос непраздный, ибо в истории русской общественной мысли он до сих пор занимает важное место. В наши дни в связи с известными событиями эта проблема встает в полный рост, паки и паки возвращая нас к своему обсуждению. Поскольку основным генератором указанных прений является "История Государства Российского" Николая Михайловича Карамзина, то было бы полезно принять во внимание ряд обстоятельств, касающихся автора данного исторического полотна и того, как оно создавалось.
Начнем с того, где возник замысел написания "Истории". В начале великой по своим злодеяниям французской революции 1789-92 гг. Карамзин оказывается в Западной Европе. Посещая тамошние университеты, библиотеки и музеи, знакомясь с сокровищами живописи, архитектуры и ваяния, внимая последнему слову искусства и науки, он тесно сближается с владыками дум эпохи Просвещения и гуманизма, т. е. того времени, когда европейские народы начали изменять христианским ценностям, когда вместо Бога во главу всего был поставлен человек с его страстями и пороками, когда образованные сословия ринулись в масонские ложи и оккультные общества.
Здесь, у ног этих горе-"просветителей", последователи которых вначале возвели на эшафот французского короля Людовика, а затем растерзали российского Императора Николая II с его семьей, и началось становление Карамзина как вольнодумца и революционера, т. е. ненавистника самодержавия. Забегая вперед, отметим, что эта богоборческая стезя в декабре 1825 г. привела Николая Михайловича к Сенатской площади Санкт-Петербурга, где он принял сторону осатанелых бунтовщиков, дерзнувших поднять руку на священную власть помазанников Божиих и пожелавших на крови царствующего дома воздвигнуть свою антихристову демократию. Чего не достигли декабристы, то сделали однодумцы Карамзина после 1916 года.
На пиру европейского разума его посетила идея создания отечественной истории и ее осмысления. При посещении парижской Академии надписей и словесности, центра историко-филологических исследований, он сделал первый набросок замысла исторического труда: "Больно, что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, т. е. писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Нужен только вкус, ум, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить и читатель удивится, как из Нестора, Никона и прочих могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев... Происшествия, действительно любопытные, описать живо, разительно".
Далее Карамзин отмечает, что время Царя Иоанна нужно представить в живописи. Подчеркнем, что набросок этот связан с посещением Академии словесности и что в нем Карамзин основное свое внимание уделяет литературному достоинству предполагаемого труда. Так оно и случилось. "История Государства Российского" – это замечательный памятник русской словесности, великолепный учебник красноречия. Однако может ли строгая историческая наука сочетаться с художественной образностью под одной обложкой? Что бывает, когда некая совокупность исторических данных облекается в художественную форму? Рождается историческая беллетристика. Как тут отделить научные данные от игры авторского воображения? Можно ли на таком материале решать сложнейшую проблему биографии Иоанна IV?
Сразу же по возвращении в Россию Карамзин приступает к издательской деятельности. В 1792-93 гг. он выпускает "Московский журнал" (8 книг), а в 1802-03 гг. – "Вестник Европы" (12 книг). На страницах этих изданий Николай Михайлович публикует свои повести на исторические темы, ставшие первыми его опытами в создании картин минувших времен языком изящной словесности. Здесь мы еще не видим мотивов якобинского вольнодумства. Еще бы! Карамзину для написания и издания огромного труда необходимо было заручиться высочайшим благословением, т. е. дозволением Императора. Ради этого хитрому масону должно было играть роль верноподданного гражданина.
Однако на исходе XVIII-го века Император Павел I получил извещение об участии Карамзина в якобинстве. Над злоумышленником нависла грозная туча государственных репрессий, что объясняет пометку в его записной книжке: "Если провидение пощадит меня, если не случится того, что ужаснее смерти, т. е. ареста, займусь историей" (обращаю внимание пытливых читателей на то, что Карамзин упоминает некое «Провидение», на которое убежденно ссылался в свое время и А. Гитлер. Не говорит ли это об одних и тех же учителях, воспитавших мировоззрение этих сомнительных личностей? – прим. Impcommiss). Провидение пощадило литератора, но тот не пощадил своих читателей, отравляя их умы ядом якобинских инсинуаций.
6 июня 1803 г. Карамзин пишет своему брату Василию Михайловичу: "Хотелось бы мне приняться за труд важнейший, за русскую историю, чтобы оставить по себе отечеству недурный монумент". Вот главная причина возникновения "Истории"! Честолюбивый масон заботится о прославлении своего имени. Не удивительно: все слова и поступки этой публики диктуются стремлением к собственной корысти и славе.
Через несколько месяцев, а именно 31 октября, Николай Михайлович получает указ, подписанный Императором Александром I. В нем говорилось, что, одобряя его желание в столь похвальном предприятии, как сочинение полной истории Отечества нашего, Государь жалует ему в качестве историографа ежегодный пенсион в 2000 рублей и производит отставного поручика в надворного советника, вновь зачисляя его на службу. Последнее обстоятельство было совершенно необходимо для получения доступа к государственным архивам. Указанный день стал главной вехой в биографии литератора. Указ Императора, доверившего писателю столь важное для русского самосознания дело и создавшего для него все нужные условия, благоприятствующие творческому процессу, предопределил дальнейшую судьбу Карамзина.
По завершении 8-го тома "Истории" он 16 марта 1816 года получил аудиенцию у Александра Благословенного, который уделил ему более часу своего безценного времени, дал разрешение на издание труда, 60000 рублей на издержки и наградил литератора орденом святой Анны первой степени. Кроме того Государь повелел набирать "Историю" в лучшей по тем временам казенной типографии Генерального штаба. Если бы Карамзин не был обласкан монаршей милостью и облачен таким глубоким доверием, кто знал бы его теперь? Что такое Карамзин без "Истории Государства Российского", начертанной благодаря неоценимой помощи Александра Благословенного? И как же отплатил якобинец своему коронованному благодетелю?
В своих посланиях к подобным себе революционерам Карамзин рисует Императора только черной краской, отзываясь о нем со злобой и возмущением. Двуличный масон, превозносящий августейшего венценосца в своем посвятительном слове к "Истории", в то же время обвинял его в одобрении глупого плана ведения войны с Наполеоном, в сдаче и гибели Москвы, в разорении нескольких губерний, в страдании народа на оккупированных землях.
Проницательный Пушкин, увидевший эту неискренность, отметил в своих записках 1826 года, что нельзя забывать, что Карамзин писал и издавал свою "Историю" в государстве самодержавном, что именно этим и объясняются несколько фраз о самодержавии, брошенных им в посвятительном письме и опровергнутых позже самим автором всем последующим изложением событий.
Что же касается обвинений в адрес Императора, то здесь все – ложь, по мысли Александра Васильевича Суворова, столь свойственная масонам. Во-первых, план войны, одобренный Государем, привел Россию к победе, а во-вторых, первым предложил сдать Москву Михаил Богданович Барклай-де-Толли на совете в Филях. С ним согласился Михаил Илларионович Кутузов, от которого и зависело решение об оставлении столицы. Все историки Отечественной войны 1812 года сходятся в мысли, что решение это было необходимым и правильным. Вместо того чтобы обвинять своих братьев-мартинистов в резне русских людей, Карамзин клевещет на помазанника Божия. Во время пятидневного визита Карамзина в Тверь к Великой княгине Екатерине Павловне в декабре 1810 года она пожелала, чтобы все ею услышанное в беседах с писателем было положено на бумагу. "Брат мой, – говорила княгиня, – должен услышать мысли, достойные Государя".
О святая простота! Заказанная ею "Записка о древней и новой России" была готова к марту 1811 года. В ней дана всесторонняя оценка того якобы тяжелого положения, в котором оказалась страна, руководимая Александром, говорится о его просчетах (действительных ли?) во внешней и внутренней политике и вообще наносится удар по образу Императора как просвещенного монарха. Однако наглость автора тем не ограничилась. Будучи в Твери в середине указанного месяца, он позволил себе читать "Записку" самому Императору, т. е. плюнул ему в лицо. И что же? Вместо того, чтобы гнать мерзавца взашей, Государь всего лишь уехал, не попрощавшись. О, милосердие Александрово!
После окончательного разгрома наполеоновской армии императрица-мать Мария Феодоровна почтила Николая Михайловича приемом у себя в Павловске, предложив ему восславить Царя-победителя. Что же Карамзин? Отклоняя просьбу августейшей особы (какая честь изменнику!), он пишет ей, что не может-де оставить свой главный труд, "чтобы гоняться за героями новыми, которых лавры так лучезарны и подвиги так громки". Один из исследователей Карамзина Смирнов замечает: "Но ведь новый герой – это венценосный сын корреспондентки. Какой непочтительный тон, однако, взял Николай Михайлович по отношению к нему: гоняться за зайцами". Да, наглость удивительная!
В таком же духе будущий декабрист пишет и Екатерине Павловне, сестре самодержца, заявляя, что ужасы царствования Грозного буквально потрясли его. Сравнивая Иоанна IV с современностью, он сообщает: "Меня занимает Иоанн Грозный, этот изумительный феномен между величайшими и самыми дурными монархами". Намек более чем оскорбительный! Ответа от Великой княгини не последовало. Похоже, что в сие время царская семья начала понимать, с кем она имеет дело. После того, как Карамзин прочел в Павловске несколько глав "Истории", императрица-мать посоветовала ему удалиться из Санкт-Петербурга, сказав, что московская дорога в хорошем состоянии.
К тому времени концепция 9-го тома "Истории", посвященного изобличению "Ивашкиных злодейств" (карамзинский термин), окончательно уже сложилась, и общая оценка Грозного, изложенная Карамзиным в ряде писем, в том числе и к Екатерине Павловне, была хорошо известна в обществе и при дворе. Этим отчасти и объясняется охлаждение Марии Феодоровны к Николаю Михайловичу. Смирнов замечает: "К этому еще надобно добавить столь устойчивую в определенных кругах славу Карамзина как неисправимого якобинца. В царской семье ее носителем был цесаревич Константин". Указанный младший брат Александра I категорически возражал против публичного обсуждения и осуждения деяний Иоанна IV, что наносит удар по престижу царской власти. Он так отзывался о 9-м томе Карамзина: "Книга его наполнена якобинскими поучениями, прикрытыми витиеватыми фразами".
Цесаревич не был одинок в своих воззрениях на труд Карамзина: сам автор сетует брату Василию Михайловичу, что публика реагирует на "Историю" неоднозначно.
Кто ж восторгался Карамзиным и его творением? Декабристы, разрушители Российской Империи. Их умиляла стройная концепция "Истории": вечевые, республиканские традиции нашего народа уходят в глубь веков, во времена Киевской Руси, низовой люд сохранял их и отдал не без борьбы, шло противостояние двух властей – великокняжеской и народной, восторжествовала первая. Вот некоторые мысли Карамзина на этот счет: "Москва медленно и недружно двигалась к государственной целостности. Внутренний государственный порядок изменился. Все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснялось, исчезало. Князья, смиренно пресмыкаясь в орде, возвращались оттуда грозными властелинами, ибо повелевали именем царя верховного.
Во Владимире и везде, кроме Новгорода и Пскова умолк вечевой колокол, глас высшего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству славянороссов. Сие отличие и право городов древних уже не было достоянием городов новых: ни Москвы, ни Твери. Только однажды упоминается в летописях о вече московском, как событии чрезвычайном. Города лишались права избирать тысяцких, которые важностью и блеском своего народного сана возрождали зависть не только в княжеских чиновниках, но и в князьях".
И в ином месте: "В Москве борьба двух начал завершилась полным триумфом князей".
Из этих рассуждений масонская братва делала вывод, что надобно вернуть народу древние свободы, похищенные царями. Смирнов пишет:
В этой связи попечитель московского учебного округа Голенищев-Кутузов в августе 1810 года обратился к министру просвещения Разумовскому с предупреждением об опасности, исходящей от новоявленного историографа. Он писал, что сочинения Карамзина наполнены ядом якобинства и вольнодумства, источают безначалие и безбожие, что сам он метит в первые консулы и что давно пора его запретить и уж никак не награждать. Вскоре после этого Голенищев-Кутузов сообщал Его Величеству, что Карамзин – французский шпион. Припомним тут, где родилась идея "Истории".
Из всего вышеизложенного видно, что пресловутый сочинитель явился одним из главных идеологов и вдохновителей декабристского восстания и, стало быть, все злодеяния мятежников, в том числе и убийство Милорадовича, славного героя Отечественной войны, тяжким камнем лежат на совести того, кого при дворе называли негодяем. Настоящая оценка личности Карамзина подтверждается стычкой, которая произошла между ним и Государем в 1819 году. "Сир, – изрек грубиян, – Вы слишком самонадеянны". Позже он записал: "Мы расстались навеки". Вот это точно сказано. Государь ныне с праведниками, а где душа его ненавистника?
Теперь обратим внимание на внутреннюю противоречивость "Истории", которая значительно подрывает ее авторитет. Карамзин указывает, что величием своим русские князья обязаны ханам Золотой орды. Вот как реагирует на это Смирнов: "Справедливость требует отметить чрезмерную категоричность этого вывода. Не только ведь происками в орде, подарками ханам, женитьбами на их дочерях держалась и возрастала княжеская власть. Тут тот случай, неединственный у Карамзина, когда его суждения опрокидывались всем ходом последующего изложения, воссозданными им же картинами народной жизни и борьбы. В данном случае мы имеем в виду прежде всего главы, посвященные Куликовской битве, изложению деятельности Дмитрия Донского, его духовного наставника, нравственной его опоры – Сергия Радонежского".
Профессор Погодин в своем двухтомном своде материалов к биографии Карамзина ставит под сомнение научную значимость его труда. Он сетует, что историограф отступил от традиции своих предшественников, писал "Историю" не по Шлецеру, стремясь удовлетворить первые потребности, а ученость после. Напомним читателю, что Август Людвиг фон Шлецер (1735-1809) – выдающийся историк и филолог, адъютант Петербургской Академии наук, профессор Геттингенского университета, автор замечательного труда "Нестор", исследования которого высоко ценились современниками. Наш гордец отзывался о нем с презрением и насмешкой. Кроме того, Погодин утверждал, что в карамзинском своде данных о славянских племенах нет ничего нового для ученого-специалиста. Иные исследователи считают, что вся научная часть труда не принадлежит перу Николая Михайловича, что ноты, т. е. подвальная часть "Истории", в которой размещены научные данные, не вошедшие в основной текст, написаны директором Государственного архива Малиновским и его сотрудниками.
В разговоре о Карамзине мы никак не можем уйти от декабристов. Что ж? Он весьма дорожил их дружбой и панически боялся прослыть в их среде монархистом. Ради этого он зачастую указывал в своих письмах, что является республиканцем, либералистом не на словах только, но и на деле. Некоторые мартинисты, как, например, декабристы Никита Муравьев и Михаил Орлов, не узрев общей концепции "Истории" и ссылаясь на предисловие к ней, обвиняли автора в приверженности к самодержавию. Это мучительно коробило Карамзина, заклятого врага христианских государей. Он признается в своей корреспонденции, что работа над вступлением ему далась всего труднее, что он буквально хитрил и мудрил и недоумевал, почему его критики не идут далее первого тома.
Прелестно! Восхитительно! Вот он – ключ к разгадке феномена "Истории Государства Российского"! "Хитрил и мудрил" – это ее сущность, квинтэссенция, если хотите. Именно с этим ключом должно подходить к раскрытию тайны девятого тома, кульминации "Истории".
Кто же он: садист-кровопийца или благоверный правитель, грозный лишь для врагов Православия и России?
Вопрос непраздный, ибо в истории русской общественной мысли он до сих пор занимает важное место. В наши дни в связи с известными событиями эта проблема встает в полный рост, паки и паки возвращая нас к своему обсуждению. Поскольку основным генератором указанных прений является "История Государства Российского" Николая Михайловича Карамзина, то было бы полезно принять во внимание ряд обстоятельств, касающихся автора данного исторического полотна и того, как оно создавалось.
Начнем с того, где возник замысел написания "Истории". В начале великой по своим злодеяниям французской революции 1789-92 гг. Карамзин оказывается в Западной Европе. Посещая тамошние университеты, библиотеки и музеи, знакомясь с сокровищами живописи, архитектуры и ваяния, внимая последнему слову искусства и науки, он тесно сближается с владыками дум эпохи Просвещения и гуманизма, т. е. того времени, когда европейские народы начали изменять христианским ценностям, когда вместо Бога во главу всего был поставлен человек с его страстями и пороками, когда образованные сословия ринулись в масонские ложи и оккультные общества.
Здесь, у ног этих горе-"просветителей", последователи которых вначале возвели на эшафот французского короля Людовика, а затем растерзали российского Императора Николая II с его семьей, и началось становление Карамзина как вольнодумца и революционера, т. е. ненавистника самодержавия. Забегая вперед, отметим, что эта богоборческая стезя в декабре 1825 г. привела Николая Михайловича к Сенатской площади Санкт-Петербурга, где он принял сторону осатанелых бунтовщиков, дерзнувших поднять руку на священную власть помазанников Божиих и пожелавших на крови царствующего дома воздвигнуть свою антихристову демократию. Чего не достигли декабристы, то сделали однодумцы Карамзина после 1916 года.
На пиру европейского разума его посетила идея создания отечественной истории и ее осмысления. При посещении парижской Академии надписей и словесности, центра историко-филологических исследований, он сделал первый набросок замысла исторического труда: "Больно, что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, т. е. писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Нужен только вкус, ум, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить и читатель удивится, как из Нестора, Никона и прочих могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев... Происшествия, действительно любопытные, описать живо, разительно".
Далее Карамзин отмечает, что время Царя Иоанна нужно представить в живописи. Подчеркнем, что набросок этот связан с посещением Академии словесности и что в нем Карамзин основное свое внимание уделяет литературному достоинству предполагаемого труда. Так оно и случилось. "История Государства Российского" – это замечательный памятник русской словесности, великолепный учебник красноречия. Однако может ли строгая историческая наука сочетаться с художественной образностью под одной обложкой? Что бывает, когда некая совокупность исторических данных облекается в художественную форму? Рождается историческая беллетристика. Как тут отделить научные данные от игры авторского воображения? Можно ли на таком материале решать сложнейшую проблему биографии Иоанна IV?
Сразу же по возвращении в Россию Карамзин приступает к издательской деятельности. В 1792-93 гг. он выпускает "Московский журнал" (8 книг), а в 1802-03 гг. – "Вестник Европы" (12 книг). На страницах этих изданий Николай Михайлович публикует свои повести на исторические темы, ставшие первыми его опытами в создании картин минувших времен языком изящной словесности. Здесь мы еще не видим мотивов якобинского вольнодумства. Еще бы! Карамзину для написания и издания огромного труда необходимо было заручиться высочайшим благословением, т. е. дозволением Императора. Ради этого хитрому масону должно было играть роль верноподданного гражданина.
Однако на исходе XVIII-го века Император Павел I получил извещение об участии Карамзина в якобинстве. Над злоумышленником нависла грозная туча государственных репрессий, что объясняет пометку в его записной книжке: "Если провидение пощадит меня, если не случится того, что ужаснее смерти, т. е. ареста, займусь историей" (обращаю внимание пытливых читателей на то, что Карамзин упоминает некое «Провидение», на которое убежденно ссылался в свое время и А. Гитлер. Не говорит ли это об одних и тех же учителях, воспитавших мировоззрение этих сомнительных личностей? – прим. Impcommiss). Провидение пощадило литератора, но тот не пощадил своих читателей, отравляя их умы ядом якобинских инсинуаций.
6 июня 1803 г. Карамзин пишет своему брату Василию Михайловичу: "Хотелось бы мне приняться за труд важнейший, за русскую историю, чтобы оставить по себе отечеству недурный монумент". Вот главная причина возникновения "Истории"! Честолюбивый масон заботится о прославлении своего имени. Не удивительно: все слова и поступки этой публики диктуются стремлением к собственной корысти и славе.
Через несколько месяцев, а именно 31 октября, Николай Михайлович получает указ, подписанный Императором Александром I. В нем говорилось, что, одобряя его желание в столь похвальном предприятии, как сочинение полной истории Отечества нашего, Государь жалует ему в качестве историографа ежегодный пенсион в 2000 рублей и производит отставного поручика в надворного советника, вновь зачисляя его на службу. Последнее обстоятельство было совершенно необходимо для получения доступа к государственным архивам. Указанный день стал главной вехой в биографии литератора. Указ Императора, доверившего писателю столь важное для русского самосознания дело и создавшего для него все нужные условия, благоприятствующие творческому процессу, предопределил дальнейшую судьбу Карамзина.
По завершении 8-го тома "Истории" он 16 марта 1816 года получил аудиенцию у Александра Благословенного, который уделил ему более часу своего безценного времени, дал разрешение на издание труда, 60000 рублей на издержки и наградил литератора орденом святой Анны первой степени. Кроме того Государь повелел набирать "Историю" в лучшей по тем временам казенной типографии Генерального штаба. Если бы Карамзин не был обласкан монаршей милостью и облачен таким глубоким доверием, кто знал бы его теперь? Что такое Карамзин без "Истории Государства Российского", начертанной благодаря неоценимой помощи Александра Благословенного? И как же отплатил якобинец своему коронованному благодетелю?
В своих посланиях к подобным себе революционерам Карамзин рисует Императора только черной краской, отзываясь о нем со злобой и возмущением. Двуличный масон, превозносящий августейшего венценосца в своем посвятительном слове к "Истории", в то же время обвинял его в одобрении глупого плана ведения войны с Наполеоном, в сдаче и гибели Москвы, в разорении нескольких губерний, в страдании народа на оккупированных землях.
Проницательный Пушкин, увидевший эту неискренность, отметил в своих записках 1826 года, что нельзя забывать, что Карамзин писал и издавал свою "Историю" в государстве самодержавном, что именно этим и объясняются несколько фраз о самодержавии, брошенных им в посвятительном письме и опровергнутых позже самим автором всем последующим изложением событий.
Н.М. Карамзин
Что же касается обвинений в адрес Императора, то здесь все – ложь, по мысли Александра Васильевича Суворова, столь свойственная масонам. Во-первых, план войны, одобренный Государем, привел Россию к победе, а во-вторых, первым предложил сдать Москву Михаил Богданович Барклай-де-Толли на совете в Филях. С ним согласился Михаил Илларионович Кутузов, от которого и зависело решение об оставлении столицы. Все историки Отечественной войны 1812 года сходятся в мысли, что решение это было необходимым и правильным. Вместо того чтобы обвинять своих братьев-мартинистов в резне русских людей, Карамзин клевещет на помазанника Божия. Во время пятидневного визита Карамзина в Тверь к Великой княгине Екатерине Павловне в декабре 1810 года она пожелала, чтобы все ею услышанное в беседах с писателем было положено на бумагу. "Брат мой, – говорила княгиня, – должен услышать мысли, достойные Государя".
О святая простота! Заказанная ею "Записка о древней и новой России" была готова к марту 1811 года. В ней дана всесторонняя оценка того якобы тяжелого положения, в котором оказалась страна, руководимая Александром, говорится о его просчетах (действительных ли?) во внешней и внутренней политике и вообще наносится удар по образу Императора как просвещенного монарха. Однако наглость автора тем не ограничилась. Будучи в Твери в середине указанного месяца, он позволил себе читать "Записку" самому Императору, т. е. плюнул ему в лицо. И что же? Вместо того, чтобы гнать мерзавца взашей, Государь всего лишь уехал, не попрощавшись. О, милосердие Александрово!
После окончательного разгрома наполеоновской армии императрица-мать Мария Феодоровна почтила Николая Михайловича приемом у себя в Павловске, предложив ему восславить Царя-победителя. Что же Карамзин? Отклоняя просьбу августейшей особы (какая честь изменнику!), он пишет ей, что не может-де оставить свой главный труд, "чтобы гоняться за героями новыми, которых лавры так лучезарны и подвиги так громки". Один из исследователей Карамзина Смирнов замечает: "Но ведь новый герой – это венценосный сын корреспондентки. Какой непочтительный тон, однако, взял Николай Михайлович по отношению к нему: гоняться за зайцами". Да, наглость удивительная!
В таком же духе будущий декабрист пишет и Екатерине Павловне, сестре самодержца, заявляя, что ужасы царствования Грозного буквально потрясли его. Сравнивая Иоанна IV с современностью, он сообщает: "Меня занимает Иоанн Грозный, этот изумительный феномен между величайшими и самыми дурными монархами". Намек более чем оскорбительный! Ответа от Великой княгини не последовало. Похоже, что в сие время царская семья начала понимать, с кем она имеет дело. После того, как Карамзин прочел в Павловске несколько глав "Истории", императрица-мать посоветовала ему удалиться из Санкт-Петербурга, сказав, что московская дорога в хорошем состоянии.
К тому времени концепция 9-го тома "Истории", посвященного изобличению "Ивашкиных злодейств" (карамзинский термин), окончательно уже сложилась, и общая оценка Грозного, изложенная Карамзиным в ряде писем, в том числе и к Екатерине Павловне, была хорошо известна в обществе и при дворе. Этим отчасти и объясняется охлаждение Марии Феодоровны к Николаю Михайловичу. Смирнов замечает: "К этому еще надобно добавить столь устойчивую в определенных кругах славу Карамзина как неисправимого якобинца. В царской семье ее носителем был цесаревич Константин". Указанный младший брат Александра I категорически возражал против публичного обсуждения и осуждения деяний Иоанна IV, что наносит удар по престижу царской власти. Он так отзывался о 9-м томе Карамзина: "Книга его наполнена якобинскими поучениями, прикрытыми витиеватыми фразами".
Цесаревич не был одинок в своих воззрениях на труд Карамзина: сам автор сетует брату Василию Михайловичу, что публика реагирует на "Историю" неоднозначно.
Кто ж восторгался Карамзиным и его творением? Декабристы, разрушители Российской Империи. Их умиляла стройная концепция "Истории": вечевые, республиканские традиции нашего народа уходят в глубь веков, во времена Киевской Руси, низовой люд сохранял их и отдал не без борьбы, шло противостояние двух властей – великокняжеской и народной, восторжествовала первая. Вот некоторые мысли Карамзина на этот счет: "Москва медленно и недружно двигалась к государственной целостности. Внутренний государственный порядок изменился. Все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснялось, исчезало. Князья, смиренно пресмыкаясь в орде, возвращались оттуда грозными властелинами, ибо повелевали именем царя верховного.
Во Владимире и везде, кроме Новгорода и Пскова умолк вечевой колокол, глас высшего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству славянороссов. Сие отличие и право городов древних уже не было достоянием городов новых: ни Москвы, ни Твери. Только однажды упоминается в летописях о вече московском, как событии чрезвычайном. Города лишались права избирать тысяцких, которые важностью и блеском своего народного сана возрождали зависть не только в княжеских чиновниках, но и в князьях".
И в ином месте: "В Москве борьба двух начал завершилась полным триумфом князей".
Из этих рассуждений масонская братва делала вывод, что надобно вернуть народу древние свободы, похищенные царями. Смирнов пишет:
"Обосновывая свои республиканские идеалы, именно так рассуждали декабристы. Самодержавие ничего общего не имеет с основами народной жизни, это – нарост, злокачественная опухоль, татаро-монгольское правление". Именно так рассуждал Герцен, выдвигая идеи русского социализма. В конечном счете к этим традициям народовластия, прослеженным Карамзиным, восходили идеи шестидесятников, боровшихся за то, чтобы увенчать празднование тысячелетия России (1862 г.) созывом земского собора, провозглашением народовластия, конституционного закрепления политической свободы. В карамзинском труде, как в прогоревшем костре, под монархическим пеплом таился огонь свобод республиканских. Иго ордынцев не прошло бесследно в нашей истории прежде всего в плане утраты вечевого народовластия".
В этой связи попечитель московского учебного округа Голенищев-Кутузов в августе 1810 года обратился к министру просвещения Разумовскому с предупреждением об опасности, исходящей от новоявленного историографа. Он писал, что сочинения Карамзина наполнены ядом якобинства и вольнодумства, источают безначалие и безбожие, что сам он метит в первые консулы и что давно пора его запретить и уж никак не награждать. Вскоре после этого Голенищев-Кутузов сообщал Его Величеству, что Карамзин – французский шпион. Припомним тут, где родилась идея "Истории".
Из всего вышеизложенного видно, что пресловутый сочинитель явился одним из главных идеологов и вдохновителей декабристского восстания и, стало быть, все злодеяния мятежников, в том числе и убийство Милорадовича, славного героя Отечественной войны, тяжким камнем лежат на совести того, кого при дворе называли негодяем. Настоящая оценка личности Карамзина подтверждается стычкой, которая произошла между ним и Государем в 1819 году. "Сир, – изрек грубиян, – Вы слишком самонадеянны". Позже он записал: "Мы расстались навеки". Вот это точно сказано. Государь ныне с праведниками, а где душа его ненавистника?
Теперь обратим внимание на внутреннюю противоречивость "Истории", которая значительно подрывает ее авторитет. Карамзин указывает, что величием своим русские князья обязаны ханам Золотой орды. Вот как реагирует на это Смирнов: "Справедливость требует отметить чрезмерную категоричность этого вывода. Не только ведь происками в орде, подарками ханам, женитьбами на их дочерях держалась и возрастала княжеская власть. Тут тот случай, неединственный у Карамзина, когда его суждения опрокидывались всем ходом последующего изложения, воссозданными им же картинами народной жизни и борьбы. В данном случае мы имеем в виду прежде всего главы, посвященные Куликовской битве, изложению деятельности Дмитрия Донского, его духовного наставника, нравственной его опоры – Сергия Радонежского".
Профессор Погодин в своем двухтомном своде материалов к биографии Карамзина ставит под сомнение научную значимость его труда. Он сетует, что историограф отступил от традиции своих предшественников, писал "Историю" не по Шлецеру, стремясь удовлетворить первые потребности, а ученость после. Напомним читателю, что Август Людвиг фон Шлецер (1735-1809) – выдающийся историк и филолог, адъютант Петербургской Академии наук, профессор Геттингенского университета, автор замечательного труда "Нестор", исследования которого высоко ценились современниками. Наш гордец отзывался о нем с презрением и насмешкой. Кроме того, Погодин утверждал, что в карамзинском своде данных о славянских племенах нет ничего нового для ученого-специалиста. Иные исследователи считают, что вся научная часть труда не принадлежит перу Николая Михайловича, что ноты, т. е. подвальная часть "Истории", в которой размещены научные данные, не вошедшие в основной текст, написаны директором Государственного архива Малиновским и его сотрудниками.
В разговоре о Карамзине мы никак не можем уйти от декабристов. Что ж? Он весьма дорожил их дружбой и панически боялся прослыть в их среде монархистом. Ради этого он зачастую указывал в своих письмах, что является республиканцем, либералистом не на словах только, но и на деле. Некоторые мартинисты, как, например, декабристы Никита Муравьев и Михаил Орлов, не узрев общей концепции "Истории" и ссылаясь на предисловие к ней, обвиняли автора в приверженности к самодержавию. Это мучительно коробило Карамзина, заклятого врага христианских государей. Он признается в своей корреспонденции, что работа над вступлением ему далась всего труднее, что он буквально хитрил и мудрил и недоумевал, почему его критики не идут далее первого тома.
Прелестно! Восхитительно! Вот он – ключ к разгадке феномена "Истории Государства Российского"! "Хитрил и мудрил" – это ее сущность, квинтэссенция, если хотите. Именно с этим ключом должно подходить к раскрытию тайны девятого тома, кульминации "Истории".
